Скорбященская церковь, о судьбе которой я решил написать, находилась в селе Кермись Шацкого района Рязанской области и служила прихожанам окрестных деревень; Печины, Боголюбовка, Надеждино, Львовка.
В этом храме в церковном хоре пели моя мама, Прасковья Ивановна, ее сестра, Анастасия Ивановна, брат, Михаил Иванович, одаренные Богом хорошими голосами. В этой церкви крестили всех нас, когда она, еще, будучи в цветущем состоянии, зазывала под свои своды раздающимся окрест колокольным звоном всех православных прихожан. Белокаменный храм с зеленой кровлей и золочеными крестами располагался на бугре в центре сельской площади. Вблизи от храма находились церковно-приходская школа, поповский дом, дома дьякона, псаломщика, просвирни, а также другие постройки, окаймляющие площадь; а именно: волостное управление, почта, магазин, дом учителя, и в стороне, ближе к Инделю, под тополями, прилавки, на которых в определенные дни шумел сельский базар.
Вспоминаются поездки с отцом на лошади — то ли по дрова, то ли за сеном. При возвращении по любой дороге: боголюбовской, борковской, надеждинской, печинской или шариковской — отовсюду была видна церковь, при виде которой возникала радость возвращения домой. А когда с мамой или сестренками после сбора грибов и ягод выходили из леса, не зная, где оказались после долгого пребывания в чащобе, Божий храм снова показывал дорогу и звал домой. Сверкавшие на солнце золоченые кресты вызывали особый трепет, и мы непрерывно смотрели на этот цвет и свет, позабыв об усталости.
Церковь была обнесена добротным забором, внутри которого по периметру высились вековые липы вперемежку с кустами сирени. Под сенью лип находились старинные могилы с мраморными надгробьями.
В детские годы помню церковные звоны, созывающие прихожан на заутреню, обедню и вечерню. Мы, дети, еще потягивались в кроватях, а родители, приодевшись, уже спешили в церковь. В зимнее время одевали шубы, новые лапти с онучами и отправлялись на молебен. Из дальних деревень ехали на лошадях, а в санях, покрытых разноцветными ватолами, располагалось все семейство с хозяином на облучке. В летнюю пору нарядные девушки и бабы, преобразившиеся мужики, степенно шли в храм.
Особенно людно было в церкви 4 ноября, на Казанскую. Этот день был престольным праздником в приходе. Так было.
Но вот начались тревожные, а затем и печальные, "окаянные дни". Помню, моя бабушка Авдотья сказала, что батюшку "зарестовали и увезли незнамо куда, а церковь забили доской, наложив запрет на церковную службу". Всю ценную утварь увезли, что было для нас очень странным.
Находчивые прихожане стали проникать через окна в помещение и уносить иконы, а также книги домой, чтобы сохранить их от уничтожения. Единственно, что сохранялось недолгое время, так это звон колоколов, который осуществлял звонарь дядя Серега. Он дневал и ночевал на колокольне, никого не подпуская к входу в звонницу. Заслышав обычные, а порой праздничные перезвоны, люди крестились. Они вставали лицом к храму и призывали делать то же самое детей, чтобы Господь услышал их молитвы и не допустил гибели православия.
Не забуду те времена, когда насильно вводилась сплошная коллективизация, людей загоняли в колхозы, а тех, кто противился, увозили в неизвестном направлении, а церковь мешала этому. Вокруг храма собиралось множество людей, противившихся этой противонародной акции.
В первый, еще немногочисленный, колхоз "12 лет Октября", созданный в 1930 году, вошли главы тех семей, которые называли в народе "голытьбой". Им терять было нечего. На столах таких людей в лучшем случае водились "хлеб с солью, да водица с голью".
Трудолюбивые крестьяне не хотели идти в колхоз, так как лишались хозяйства и имущества, нажитого многолетним нелегким трудом. Никому не хотелось содержать нахлебников, крестьяне называли первый колхоз "12 лет голодовки". Однако ошалевшие от вседозволенности активисты творили свое черное дело. (Эти времена совпали с годами моего поступления в первый класс сельской школы).
В результате сплошной коллективизации всех лишили земельных наделов, лошадей — тягловой силы, что и привело, на мой взгляд, к голодовке. Нам с бабушкой приходилось собирать лебеду на прокорм. От голода умерли две мои старшие сестры.
На территории церкви расположилась к тому времени машинно-тракторная станция. К появлению первых тракторов сельчане отнеслись как к явлению антихриста, злого духа, ратующего против истины и добра. К словам о том, что трактора полностью заменят лошадей, люди относились с недоверием, недоумевая, почему "этот трахтор" надо ставить именно у церкви. Гибель храма надвигалась.
В 1935 году мы, ученики школы, ранее называвшейся "церковно-приходской", наблюдали следующую картину: множество людей собралось по звону колокола у церкви и с тревогой смотрело на то, как рабочие под руководством властей спиливали кресты. Дядя Федя "жирный", будучи "навеселе", готовился, обвязавшись веревками, влезть на купол. И вот он достиг основания креста, символа христианства, и стал пилить. Из толпы понеслись проклятия в адрес организаторов поругания храма. "Гореть вам в огне вечном, антихристы", — голосили женщины, но злодеяние продолжалось. Некоторых ретивых мужиков, желающих, было, помочь "жирному", оттаскивали жены, не желающие брать грех на душу. Ведь в этом храме они крестились, венчались, крестили своих детей, замаливали грехи, очищая душу, находили успокоение, а вот теперь это святое для многих семей место разрушалось.
Вскрик - и кресты упали на землю. Активисты запели "Интернационал". Народ с затаенной злобой начал расходиться по домам. Старухи шептали: "За что нам такое проклятье?". Прихожане расходились дольше всех. Они молчали. Женщины, одетые в черное, мужчины, снявшие головные уборы, с застывшими, окаменевшими лицами, осознавали свою беспомощность против бесившихся супостатов, изгаляющихся перед ними.
Через несколько лет, в годы войны, любопытства ради, я заглянул в церковь и увидел захламленное, грязное помещение, своды которого были затянуты паутиной и покрыты копотью, сквозь которую еле проглядывала роспись и лепнина, украшавшие когда-то внутреннее убранство храма. Теперь здесь ремонтировались трактора, и располагалась кузница. Кругом валялись обломки и обрезки металла. Жуть.
Шли годы. И вот в начале 50-х годов руководство района и МТС удумало разрушить церковь до основания, разобрать, из полученного кирпича построить ремонтно-техническую станцию. Но церковь не сдавалась. Вместо кирпича "халявщики" получали кучи щебня. И как ни ковыряли ломами и кирками, желаемого результата не получили.Особенно стойко держалась колокольня. Своим гордым видом она укоряла варваров. Ее основание, представлявшее 4 мощных белокаменных опоры, неоднократно рвали динамитом, а она все стояла, матушка, не сдавалась. Оставшись на трех опорах, она продолжала стоять, и только когда была подорвана (не с первой попытки!) еще одна из них, огромное, беззащитное тело колокольни упало, заставив дрогнуть землю вокруг. Рыданием наполнялись сердца верующих. Они молились Господу Богу, приносили свое покаяние.
Мои родители, как и многие односельчане, ходили в молебные дома — то к тете Гане, то к тетке Мотре. Руководила верующими бывшая монашка тетя Фима из разогнанного Чернеевского монастыря. Все это делалось скрытно, ибо можно было поплатиться за нарушение советских законов, запрещающих церковную службу.
Мы, дети той поры, жили двоякой жизнью: в школе нам твердили о вреде религии и христианских обрядов, а дома соблюдались православные традиции.
Родные не хотели, чтобы мы вырастали отступниками. "Отступный человек лжив и ненадежен, а ты, — говорили мне бабушка и мама, — не смей отворачиваться от Бога, ты человек крещеный. Господь найдет и в люди выведет".
В военное лихолетье молитва помогала пережить и голод, и холод, и все мучения, выпадавшие на долю моих односельчан. Мама, оставшись вдовой в 35 лет, выстояла благодаря глубокой вере в Господа Бога, непрестанно молясь и приучая меня и сестренок к слову Божьему.
С тех пор прошел не один десяток лет. На месте сгоревшего дома священника, в моем родном селе, на берегу Инделя, недавно построена маленькая, срубленная из бревен, церковка. Пусть она живёт и процветает в веках, приглашая в свое лоно прихожан.